"В кино, Никулин, вы сниматься не будете. Профилем не вышли!"
На стенах кабинета Максима Юрьевича развешаны портреты его знаменитого отца. И всюду - на столе, полках - стоят клоуны. Фарфоровые, глиняные, тряпичные...
- Никулин клоунов специально не коллекционировал, ему просто их привозили со всех концов света, - объясняет обилие фигурок Максим Юрьевич. - За что его любила вся страна? Он был хорошим клоуном, но не великим. Ему удавались и комические, и серьезные роли, но одновременно с ним в советском кинематографе блистали Папанов, Миронов и Леонов... Но в папе было сконцентрировано то, что всегда в дефиците: искренность, преданность и желание помочь. Вот в этом заключался его талант - уже не актерский, а человеческий.
ПРО "ГЛУПОЕ ЛИЦО" И СТАРЫХ КЛОУНОВ
- Отец мечтал поступить во ВГИК, но его не приняли. Вроде у экзаменаторов претензий к нему не было, но после последнего тура они объяснили: "Знаете, товарищ Никулин, в вас что-то проглядывается, но для кино вы не годитесь. Вряд ли вы будете сниматься - профилем не вышли". Та же самая история с ГИТИСом. И в итоге поступил в студию клоунады в Цирке на Цветном бульваре. Потом его пригласили в Театр им. Пушкина, но отец решил остаться в цирке.
Уже когда Никулин стал известным клоуном, Марк Местечкин, главный режиссер Цирка на Цветном, сказал Юрию Завадскому: "Вот не захотел принять в театр человека, теперь, наверное, жалеешь!" Но Завадский невозмутимо ответил: "Нет, не жалею, испортил бы человеку всю жизнь. А так он нашел себя". Так что все в жизни относительно.
Клоунами не становятся, а рождаются. Это единственный цирковой жанр, которому нельзя научить. Можно выучить на жонглера, канатоходца, а на клоуна - никак. Сначала должно что-то внутри щелкнуть, потом складывается некая философия, рождается образ... Вот отец к своему знаменитому клоунскому образу флегматичного чудака, забредшего в цирк как бы по чистой случайности, шел много лет. И грим менял много раз - носил и рыжий парик, и черный, наклеивал себе большой нос из театрального пластилина. Но в конце концов отказаться от гротескного грима ему посоветовал старый артист Карабас, увидевший его перед представлением: "Ну что ты гримируешься? У тебя и так лицо глупое!"
На то, чтобы овладеть искусством клоунады, нужны годы. Молодых клоунов не существует. Но и старых не существует тоже. Пожилого человека, валяющего дурака, жалко - он вызывает не смех, а сочувствие. По этой причине отец, рано поседевший, всегда закрашивал седые волосы. "Вы когда-нибудь видели седого клоуна? Вот и я нет. Подойдет пенсия - манеж брошу". И сдержал обещание: ушел, когда ему исполнилось 60. Решил для себя принципиально - лучше уйти на год раньше, чем на день позже.
ПРО КРЕАТИВНОСТЬ И "БРИЛЛИАНТОВУЮ РУКУ"
- Отец вообще любил пораскинуть мозгами, креативить, как сейчас модно говорить. На "Бриллиантовой руке" они с Гайдаем садились и переписывали сцены, которые должны были снимать на следующий день. В те годы для этого требовалось определенное мужество - сценарий утверждался худсоветом и парткомом и за вольное творчество можно было и по башке получить. В первом варианте сценария "иностранный язык", на котором говорят Каневский и Шпигель, должен был переводиться, но от него впоследствии отказались, придумав фразу "Далее следует непереводимая игра слов". А текст был такой: "Что ты наделал, глупая вонючка!" - "От глупой вонючки слышу!" Отец говорит: "Вонючка - это же скунс". Гайдай соглашается: "Н-да, хорошо". Отец продолжает выдумывать абракадабру: "Крукол скунс табл шляхтс. Но чего-то не хватает". Тогда Гайдай завершает: "Крукол скунс табл шляхтс мордюк!" "Сильно! А почему мордюк?" - спрашивает отец. "А я вчера с Мордюковой поругался!"
ПРО САДИСТА ТАРКОВСКОГО И КИПЯЩУЮ СОЛЯРКУ
- После роли Балбеса к отцу так крепко приросло "нетрезвое" амплуа, что, когда ему предложили сыграть в фильме "Ко мне, Мухтар!", отец долго колебался: "Я в предыдущих картинах играл исключительно жуликов - кто поверит в меня как в милиционера?" Но поверили. Совсем недавно смотрел по телевизору этот фильм. Режиссуры никакой, черно-белое кино, архаичный закадровый текст, а в конце у зрителя - все равно слезы на глазах.
|
Папа очень долго не решался сняться у Алексея Германа в "Двадцати днях без войны" - сомневался в своих силах. Вой-
на для него была слишком закрытой темой, перед образом фронтовика-журналиста он робел. Фильм шел тяжело: к нему сразу применили термин "дегероизация". Мол, пожилой и некрасивый Никулин принижает достоинство Победы, нужно брать, допустим, аристократичного Ланового. И если бы автор сценария Константин Симонов не поддержал кандидатуру отца, его на роль бы не утвердили.
Еще отцу посчастливилось сыграть монастырского ключника Патрикея в "Андрее Рублеве" Тарковского... Вообще Герман и Тарковский - гении, но одновременно режиссеры-садисты, доводившие артистов до пределов их возможностей. "Двадцать дней без войны" снимали в реальном вагоне, который гоняли от станции до станции. Была зима, и Герман велел выбить все стекла в вагоне - если холод, то натуральный. И дело было не в режиссерской накачке, а в психологическом восприятии образа. Эти режиссеры так подводили актера к роли.
Отец рассказывал, как играли сцену пытки в "Андрее Рублеве". Его привязали к столбу - так, что он не мог пошевелиться, а актер, играющий татарина, подносил к лицу Никулина горящий факел. Никто не заметил, как с факела на босые ноги отца стала падать солярка. Он начал биться, кричать, а Тарковский восторженно кричит: "Как играет, как играет! Какая боль в глазах!" А у отца все ноги в волдырях.
ПРО ПОСЛЕДНИЙ АНЕКДОТ И СУДЬБУ
- Увлечение Никулина анекдотами имеет наследственный "ген" - его отец Владимир, мой дед, страсть как любил остро-
словить. Самое главное, что отец всегда рассказывал анекдот к месту. У него на конкретного человека срабатывали ассоциации: "Вот на тебя посмотрел и смешную историю вспомнил..." Он и перед операцией умудрился рассказать анекдот санитарам - они его чуть с каталки не уронили. Он с непечатным словцом, но и вправду смешной. Депутат возвращается домой вдрызг пьяным. Его начинает тошнить. Жена суетится: "Сейчас тазик принесу". Подставляет к лицу: "Ну давай..." А депутат: "Концепция изменилась - я обос...лся!"
Это был последний анекдот в его жизни.
Плановая операция в институте эндохирургии должна была занять всего полчаса - но внезапно у отца остановилось сердце. После его смерти меня многие терзали: так ли была необходима операция? Состояние его здоровья было неважным, но не критическим. А кто-то говорил, что хирургическое вмешательство нужно было провести за границей... Но отец сам выбрал больницу.
Видимо, это судьба: его сердце запустили, но по очереди стали отказывать печень, легкие... Как сказали врачи, организм износился. Человек прошел мясорубку войны, да и мирную жизнь прожил не самую спокойную.
Мама потом часто говорила: "Юра предчувствовал свою смерть..." Да ничего он не предчувствовал - я был последним, кто его видел перед операцией. Мы говорили о каких-то обычных вещах - как дела в цирке, и он смешливо так сказал: "Ну пока, увидимся!"
Фото Евгении ГУСЕВОЙ и из личного архива.
