Хрущев орал Вознесенскому: "Вы - ничто!"
Выступление в Кремле
Шло 7 марта. Я впервые был в Кремле. Как родители радовались - меня в Кремль позвали! Уже по официозной прессе тех дней было понятно, кого будут прорабатывать на кремлевской встрече...
Едва я, волнуясь, начал выступление, как меня сзади из президиума кто-то стал перебивать. Вот как описывал со стороны нашу беседу
М. Ромм: "Прочитал Вознесенский поэму, Хрущев махнул рукой:
- Ничего не годится, не годится никуда. Не умеете вы и не знаете ничего!.. Вы это себе на носу зарубите: вы - ничто".
Услышав поток брани за спиной - "Господин Вознесенский, вон из страны!", - я не понял, кто это заорал. Не Хрущев же! Как и все мои друзья, тогда еще идеализировал Хрущева. Когда же зал зааплодировал этому реву, заскандировал: "Позор! Вон из страны!" - я счел зал своим главным врагом и надеялся побороть его по стадионной привычке. Не тут-то было! Я продолжал бубнить по тексту. И вдруг, оглянувшись, увидел невменяемого, вопящего Премьера. В голове пронеслось: "Неужели этот припадочный правит страной?! Он же ничего не сечет". Я обернулся к залу, ища понимания. В лицо орали перекошенные...
Вот запись по стенограмме из архива ЦК КПСС, конечно, приглаженной, отредактированной от ненормативной лексики:
"Н. С. ХРУЩЕВ: Почему вы афишируете, что вы не член партии?! Молоко еще не обсохло. Ишь какой. Он поучать будет. Обожди еще! Мы предложили Пастернаку, чтобы он уехал. Хотите, завтра получите паспорт, уезжайте к чертовой бабушке, поезжайте туда, к своим.
В.: Я русский поэт. Зачем мне уезжать?
X.: Ишь ты какие!.. Вам вскружил голову талант, ну как же, родился принц, все леса шумят. Не хотите с нами в ногу идти, получайте паспорт и уходите. В тюрьму мы вас сажать не будем, но если вам нравится Запад - граница открыта. Вы по своим стреляете..."
Из зала, теперь уже из-за моей спины, нарастал мощный скандеж: "Долой! Позор!" Из первого ряда подскочило брезгливокрасивое лицо: "В Кремль! Без белой рубашки, без галстука?! Битник!"
Все-таки я прорвался через всеобщий ор и сказал, что прочитаю стихи. Тут я задел рукавом стакан, он покатился по трибуне. Я его поднял и держал в руках. Запомнились грани с узором крестиками кремлевского хрустального стаканчика.
Когда я дошел до строк: "Какая пепельная стужа сковала б Родину мою? Моя замученная Муза, что пела б в лагерном краю?" - я понял, что я погиб...
Кукиш... в платке
Я год скитался по стране. Где только не скрывался. До меня доносились гулы собраний, на которых меня прорабатывали, требования покаяться, разносные статьи.
Боясь прослушки, я не звонил домой, наивно полагая, что власти не знают, где я. По Москве пошел слух, что я покончил с собой. Матери моей, полгода не знавшей, где я и что со мной, позвонил Генри Шапиро, журналист: "Правда, что ваш сын покончил с собой?" Мама с трубкой в руках сползла на пол без чувств.
Через год, будучи на пенсии, Н. С. Хрущев передал мне, что сожалеет о случившемся и о травле, что потом последовала, что его дезинформировали. Я ответил, что не держу на него зла. Да, правда, я отказался подписать поздравление к его 70-летию. Но это относилось к моему пониманию достоинства.
Повлияла ли встреча с царем на мою психику? Наверное. Душа была отбита стрессом. Из стихов пропали беспечность и легкость. Назло им, вопящим: "В Кремль? Без галстука?! Битник!.." - я перестал с тех пор носить галстуки вообще, перешел на шейные платки, завязанные в форме кукиша. Это была наивная форма протеста.
Тайная возлюбленная и апельсины
Нью-йоркский отель "Челси" - антибуржуазный, наверное, самый несуразный отель в мире. Здесь умер от белой горячки Дилан Томас. Лидер рок-группы "Секс пистолс" здесь зарезал свою любовницу... Здесь квартирует Вива, модель Энди Уорхола, подарившая мне, испугавшемуся СПИДа, спрей, чтобы обрызгать унитазы и ванную...
Она была фоторепортером. Едва она вбежала в мое повествование, как по страницам закружились солнечные зайчики, слова заволновались, замелькали. Быстрые и маленькие пальчики, забежав сзади, зажали мне глаза.
- Бабочка-буря! - безошибочно завопил я.
Это был небесный роман. Взяв командировку в журнале, она прилетала на его выступления (здесь поэт пишет о себе в третьем лице. - Ред.) в любой край света. Ей шел оранжевый. Он звал ее подпольной кличкой Апельсин. Для его суровой снежной страны апельсины были ввозной диковиной. Не зная языка, что она понимала в его славянских стихах?..
В тот день он получил первый аванс за книгу. "Прибарахлюсь, - тоскливо думал он, возвращаясь в отель. - Куплю тачку. Домой гостинцев привезу". В отеле его ждала телеграмма: "Прилетаю ночью тчк апельсин". У него бешено заколотилось сердце... пошел во фруктовую лавку
- Мне надо с собой апельсинов.
- Сколько?
- Четыре тыщи.
На Западе продающие ничему не удивляются. В лавке оказалось полторы тысячи. Он зашел еще в две. Плавные негры в ковбойках, отдуваясь, возили в тележках тяжкие картонные ящики к лифту. Подымали на десятый этаж. Он отключил телефон и заперся. Она приехала в десять вечера. С мокрой от дождя головой, в черном клеенчатом проливном плаще.
...Она с размаху отворила дверь в комнату. Она споткнулась. Она остолбенела. Пол пылал. Четыре тысячи апельсинов были плотно уложены один к одному, как огненная мостовая. Из некоторых вырывались язычки пламени. Он сам не ожидал такого. Он и сам словно забыл, как четыре часа на карачках укладывал эти чертовы скользкие апельсины, как через каждые двадцать укладывал шаровую свечку из оранжевого воска, как на одной ноге, теряя равновесие, длинной лучиной, чтобы не раздавить их, зажигал свечи... В комнате стоял горький чадный зной нагретой кожуры. Она покосилась, стала оседать. Он едва успел подхватить ее.
- Клинический тип, - успела сказать она. - Что ты творишь! Обожаю тебя...
Через пару дней невозмутимые рабочие перестилали войлок пола, похожий на абстрактный шедевр Поллока и Кандинского, беспечные обитатели "Челси" уплетали оставшиеся апельсины.
О Пастернаке
Однажды он взял меня с собой в Театр Вахтангова на премьеру "Ромео и Джульетты" в его переводе. Я сидел рядом, справа от него. Мое левое плечо, щека, ухо как бы онемели от соседства, как от анестезии. Я глядел на сцену, но все равно видел его - светящийся профиль, челку. Постановка была паточная, но Джульеттой была Л. В. Целиковская, Ромео -
Ю. П. Любимов, вахтанговский герой-любовник, тогда еще не помышлявший о будущем Театре на Таганке. Сцена озарялась чувством, их роман, о котором говорила вся Москва, завершился свадьбой. Вдруг шпага Ромео ломается, и - о, чудо! - конец ее, описав баснословную параболу, падает к ручке нашего с Пастернаком общего кресла. Я нагибаюсь, поднимаю. Мой кумир смеется. Но вот уже аплодисменты, и вне всяких каламбуров зал скандирует: "Автора! Автора!" Смущенного поэта тащат на сцену...
Еще отрывок
Миллионный договор
Джанджакобо Фельтринелли - член итальянской компартии, впоследствии организатор "Красных бригад" и демон терроризма, в СССР он был известен как издатель "Доктора Живаго". И вот в моем парижском номере раздался звонок: синьор Фельтринелли прибыл для встречи со мной. Он предложил мне пожизненный контракт на мировые права. Советские законы запрещали прямые контакты с издателями. А тут денежный договор! Почти вербовка! Я вел себя как опытный волк, невозмутимо потягивая виски. Аванс мне предложили баснословный. Я похолодел от восторга. Я отказался. Молчаливый спутник еще более онемел от моей наглости:
- А сколько бы вы хотели?
Я назвал сумму в десять раз большую. Фельтринелли побледнел и стремительно вышел из комнаты. Через три минуты дверь отворилась. Фельтринелли вошел спокойно и властно: "Я согласен".
- Как вы хотите?
- Все сразу. Наличными...
Я знал, что все деньги нужно потратить за неделю. Через неделю кончалась советская виза. Я дарил знакомым шубы и драгоценности... Голова моя шла кругом. Сегодня я со стыдом вспоминаю купеческие безумства тех дней. Меня вусмерть поили. Уезжая из отеля, я забыл в беспамятстве работу Пикассо, подаренную им мне. Я вспомнил о ней только в самолете...
