Городок на дубне
ТАЛДОМ… Согласитесь, есть в этом звучном названии городка притягательная таинственность. Далеко ли он, Талдом? Два часа езды от Москвы, прямо на север, с самого тихого из вокзалов - Савеловского.
Но Талдом - это не только маленький городок, это и край, необычный для московской земли по природному своему облику, и по хозяйству тоже…
После пологих увалов Клинско-Дмитровской гряды земля становится вдруг равнинной, горизонт отодвигается. Леса и лески по равнине. Малые рощицы и одиночно стоящие деревца, подрумяненные осенью.
Но это не южная лесостепь. Низменное место. Повсюду блестит вода. Болота, малые бочаги, лужи. При дождливой осени картофельные поля похожи на рисовые чеки - вода между грядок, а на самих грядках лоснятся спинки обнаженных дождями клубней.
Поля тут изрезаны канавами и каналами. По ним торопливо бежит торфяная коричневая, как чай, вода. От воды всеми силами избавляются. Все равно ее много. Чуть с дороги - хлюпает под сапогами.
В лес без сапог пойти тут нельзя - то и дело на пути таинственно-темные бочаги и трясины. Тут почти нет характерного для соседней "дмитровской Швейцарии" краснолесья. Осинник, березняк, ельники, черный ольшаник. И всюду темные свечи рогоза - верный признак очередного болота. Деревни на возвышениях, еле заметных для глаза. Названия их характерны: Квашонки, Мокряги, Остров…
И есть у этой близкой к Волге низменности своя низина - таинственная, непролазная, опасная для новичка, как амазонские джунгли. Глядишь с равнины - низина подернута синей дымкой, и дальний край ее в синеве исчезает. Это пойма главной здешней реки Дубны. Отважно тут ходят лишь лоси да кабаны. И прилетают с полей сюда на ночлег журавли.
Г ОРОДОК стоит посередине "мокрых земель". С одной стороны районным пограничьем служит ему Дубна, с другой - канал Москва - Волга. Кроме Талдома, есть в этом крае, названном Пришвиным "московским Полесьем", еще два города: Вербилки и Запрудня. В одном делают исстари знаменитый на всю Россию фарфор, в другом ранее делали аптечные пузырьки и ламповые стекла. На Талдом, административную столицу, эти два периферийных, но современных по облику города смотрят со снисходительностью: "Деревня…"
Когда городу стукнуло триста, большим миром событие это замечено не было. Но талдомчане дату достойно отметили. Районная газета пошевелила не только историю городка, но и окрестностей, с которыми Талдом был связан особым образом. Краеведы вспомнили родословную едва ли не каждой из деревенек, по расспросам и документам установили. Чем жили их предки - что брали с земли, чем промышляли, как одевались, что ели, как веселились, какими бывали в горе.
От здешних краеведов я узнал, что уголок этот до начала прошлого века не знал бань - "мылись в печке, хорошо ее накаляли, выгребали угли, стлали солому и лезли в печь с шайкой воды и березовым веником". Самовары тут появились впервые в 1875 году. Пользовались ими немногие. Чаепитие из самовара, да еще и "китайского чая", считалось почти грехом. Самовар хранили в мешке и доставали его только по праздникам.
Тут дольше, чем где-либо еще, сохранилась языческая вера в бога Ярилу. Верили также в этом водяном краю в домовых, русалок, леших, кикимор. "От холеры деревни опахивали, запрягая в соху шесть голых девок". Снопы, не просыхавшие в поле, сушили в овинах, разводя небезопасный для соломы огонь. Из-за обилия вод талдовчане имели прозвище "лягушатники". Всякой дичи, грибов и ягод была тут прорва. Что касается земли пахотной, то она прокормить население не могла. Развивались тут разные промыслы.
В бумагах Талдом впервые упомянут в 1677 году: "деревня о семи дворах". Полтораста лет спустя - все та же деревня, лежавшая на пути с Волги в Москву. Через Талдом из Калязина, Кашина, Углича и обратно шли потоки товаров. К ним в Талдоме присоединяли свои изделия здешние древоделы, башмачники, вальщики, скорняки.
Отмена крепостного права и "мокрое безземелье" дали промыслам новый толчок, и под влиянием близко лежащих Кимр, где издревле промышляли шитьем сапог, талдомская округа взялась башмачничать. Да так споро, с такой энергией, что к концу XIX века, вздумай Талдом обзавестись гербом, на нем были бы башмак с шилом и с сапожным молотком.
Шили башмаки в деревнях. А в Талдом, раз в неделю на базар и раз в год на громадную ярмарку, пешком и на подводах доставляли товар - главным образом женские башмаки. В Талдом съезжались купцы со всей России, здешней обувкой снабжались Поволжье, Урал, Сибирь, Средняя Азия, Архангельск, Новгород, Вологда. Пик производства - 10 миллионов пар обуви. Цифра значительная. Если учесть: не фабрика, а кустари на дому шили обувку простую и прихотливо-изысканную. Женщины в доме кроили обувку, мужчины шили. Судьба тут рожденного человека определялась с детства - каждый становился башмачником. "Отделяя сына, отец ничего не давал ему, кроме сапожного инструмента. Будешь жить - будешь шить, что надо, и наживешь".
Талдом был нешуточной столицей башмачного края, селом, известным на многих торговых путях государства. Местные купцы держали башмачника в кулаке, не давая ему разогнуться, передохнуть, сами же сказочно богатели. Были в этом селе торговые воротилы с миллионными прибылями. Их вкусом, а главным образом коммерческими потребностями определялась застройка села. Дома, возведенные в годы башмачного бума, не износились, служат Талдому и поныне. Сохранилась площадь, где бурлили всероссийские башмачные ярмарки, целы лабазы, амбары, склады. В музее можно увидеть обувку тех лет и конуру кустаря, где сидел он у керосиновой лампы, поглядывая на окно соседа: "У него еще свет, мне тоже ложиться рано". "Обувка больше любит прикосновение руки, чем машины", - сказал мне старый мастер и не удивился, когда я сказал, что у знаменитой фирмы "Адидас" 82 процента ручной работы - "качество того требует".
Ч АСА два посидел я в тот приезд с сапожниками, наблюдал, как на колодках обретает форму обувка. Постукивая молотками, мастера рассказали мне много всего любопытного о тайнах башмачного производства.
Угождая заказчику или по озорству шили обувку с оглушительным скрипом, скаредному или капризному клали под стельку щетину "для беспокойства ноги". В целом обувка считалась сносной, хотя шили ее, разумеется, с разным старанием. Были "лепилы" - "абы побольше, двадцать пар выгоняли в неделю". Были "художники" - мастера добросовестные.
С одним из них встретился я тогда, несколько десятков лет назад. Узнал в артели адрес мастера. Застал его за сапожным столом, хотя старику без трех девяносто. Пожаловался: "Глаза… Целый башмак шить уже не возьмусь. А починить - отчего же!" И стал Иван Сергеевич Гусев рассказывать о своей жизни.
Отец его, как чеховский Ванька Жуков, был отдан в ученье сапожнику. Домой он написал о своей учебе: "Батюшка, забери, Христа ради! Не хочу быть сапожником". Но стал им. И своего сына отдал в ученики. Был сын сапожником семьдесят пять лет.
- Не утомила сидячая жизнь?
- Нет! - старик весело разогнулся. - Дело есть дело! Глаза вот... Когда уж сильно начинают слезиться. Беру гармошку. Вот она у меня…
Из деревянного сундучка с ременной ручкой извлечена была старая, много всего повидавшая гармонь, сработанная в молодости ее хозяина кустарем тоже где-нибуль в Шуе или, может быть, в Туле.
У КАЖДОГО края есть знатные люди. Талдом ими не обделен. Имена их узнаешь, зайдя в музей, разместившийся в купеческом доме. Три - особо заметные, все принадлежат литераторам: Салтыков-Щедрин, Пришвин, Сергей Клычков. Два первых имени в пояснении не нуждаются. О третьем я слышал впервые. Поэт? Наверное, местная знаменитость - где не пишут стихов! Оказалось, поэт масштаба не талдомского - российского! Поэт настоящий, большой. Глаза немного усталые глядят с фотографии. Родился в семье сапожника в 1889 году. Был известен, признан, любим. Есенинские мотивы в стихах. Два Сергея - рязанский и этот, талдомский, - были дружны. Встречались тут, в деревне Дубровки. Сергей талдомский был постарше Есенина и, можно думать, влиял на него. Родство душ несомненное.
Еще с одного портрета в музее смотрит охотник Пришвин. Он родился в российском подстепье. Но, уже будучи бородатым, приехал в талдомские края "в поисках себя". Было это в 1923 году. Пленила Пришвина самобытность этих мест, глушь, нетронутая природа, непроходимые леса и болота, кишевшие дичью. Он тут охотился за всем: за боровыми и болотными птицами, за метким словом, за интересной мыслью, за умным собеседником. Жил он вначале в Дубровках, в доме Сергея Клычкова, потом переехал в деревню Костино - в самую гущу башмачного промысла. Он до тонкостей изучил этот промысел, и тот, кто хотел бы прочесть подробней об этом талдомском феномене, должен в собрании пришвинских сочинений отыскать любопытные очерки "Башмаки".
Третьим из знаменитых людей этого края был Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин - знаменитый сатирик. Представления о болотах природных у него связаны с беспросветной трясиной человеческой жизни - "Все ужасы вековой кабалы я видел в их наготе". Родители знаменитого сына России были матерыми беспощадными крепостниками, сын же вырос борцом с народным горем. Родительский дом вспоминал без радости. И родичей тоже. "Господа Головлевы" - это господа Салтыковы. Но отчий край - это была родина. И будущий сатирик понимал это. И талдомцы понимают. В центре городка стоит памятник хмурому человеку, на кладбище сохранился памятник его отцу - Евграфу Васильевичу Салтыкову: "Житие его в сём мире было 74 года, 4 месяца, 25 дней, 8 с половиной часов". Еще одна строчка - обращение к проходящему тут: "Присядь… Сорви былиночку и вспомни о судьбе…"
