Владимир Конкин: Я хотел уйти из "Места встречи..." – Высоцкий и Вайнеры меня не любили
Накануне дня рождения Владимир Конкин дал откровенное интервью "КП".
"МОИМ ПАПОЙ БЫЛ ВАСИЛИЙ ТЕРКИН"
- Владимир Алексеевич, а давайте начнем банально, так сказать, от печки. Как вы стали актером? Ваша семья ведь не актерская? Ваш отец – военный железнодорожник?
- Вы, наверное, обратили внимание, что очень много талантливых, выдающихся людей – я не о себе в данном случае – родилось в семьях железнодорожников. Например, один из моих любимых советских писателей – Платонов – у него папа был машинист. И вот то, что твои родители посвятили свою жизнь отчасти железной дороге, вот это перемещение, вот это впечатление, которое из окошка вагонного, как в песне…
Очевидно, впечатления, так или иначе, отражаются во время интимной близости влюбленных, и у них рождается мальчик или девочка - весьма впечатлительные натуры. Очевидно, я не избежал этого. Мало того, мои родители действительно любили друг друга.
Папа, между прочим, играл на всех музыкальных инструментах. Он в 30-х годах руководил художественной самодеятельностью. Да, он закончил железнодорожный техникум до войны, потом служил в железнодорожных войсках и во время войны они строили мосты, которые бомбили, а они тут же снова их строили. Это была адова совершенно работа, но папа это делал.
И всегда совмещал с каким-то своим весьма умным, но улыбчивым характером. Потому что ведь война, как, впрочем, и не только война, у нас война каждый день… Но всегда нужен Василий Теркин в этих ситуациях.
|
Папа, может быть, и не был Аркадием Райкиным, но, тем не менее, человек, который мог тут же придумать куплеты, он сочинял очень хорошо стихи, он тут же себе аккомпанировал, и это было на злобу дня…
Я ведь позднее дитя. Папе было 42 года, маме 40, когда я родился. И произошло это в связи с печальными событиями в нашей семье. Мой старший брат скончался 17-летним мальчиком, он 10 лет из них бы прикован к постели, у него был полиомиелит. Война, сами понимаете, и голодуха, и прочее, и никаких медикаментов… И даже безумная, искренняя любовь моих родителей к этому мальчику не смогла спасти его. Ему нужны были какие-то медицинские препараты, а их не было. У него ноги отнялись, руки отнялись…
Он прекрасно учился, лежа в постели, как Островский… Знал ли я, что все это в совокупности - потом…. Когда мне задают вопросы – а вот как Корчагин, парализованный, мог жить… Да вот так вот…
Мама была прекрасная плясунья, она замечательно пела. Мне было 5-6 лет, а к родителям приезжали их фронтовые друзья и из Грузии, и из Прибалтики, из Украины… А у нас было всего две комнаты, в коммуналке, но у нас вечно кто-то жил…
- И вас ставили на табуреточку?
- Меня ставили на табуреточку, чтобы я громко стихи читал, умиляя всех взрослых, но, главное, что меня не исключали из этой взрослой компании. Потому что это была встреча друзей. Веселая и грустная одновременно, а не попойка. Это собирались не бражники, а достойнейшие мужчины и женщины. И им было весело от одной бутылки водки на 15 человек. Меня не отодвигали от этого стола и многие впечатления, которые, как и в окошке вагонном, они накладываются и рано или поздно пробуждаются. Они пробуждаются в образах…
До 10-го класса я был весьма нормальный мальчик, но вот в 10-м что-то произошло с головой - и я решил поступать в театральное училище, которое и закончил с отличием.
|
"Я БОЯЛСЯ ФИЛЬМА "КАК ЗАКАЛЯЛАСЬ СТАЛЬ"
- После фильма "Как закалялась сталь" не боялись стать героем одной роли?
- Да, есть артисты, которые, может быть, в одной роли выложатся и все, и потом это уже повторение. Извините, я-то ведь прекрасно понимал, что после "Как закалялась сталь" во мне будут видеть только "кожанку" - и все киностудии Советского Союза мне действительно стали предлагали играть только кожанки. И я отказывался. Лучшей кожанки ни в советской драматургии, ни в литературе, ее не существует, она сделана, какие еще кожанки, что за глупости? Это тиражирование самого себя и найденных каких-то красок. Это смерти подобно! Появилось тогда такое: ну, наверное, Конкин звездной болезнью заболел…
- А ведь основания для этого были: роль-то, действительно, звездная…
- Это сейчас каждое прыщавое ничтожество уже "звезда", уже весь небосклон заплеван этими "сверхталантами". А тогда "звездность" - это было нарицательное, это выводы, что зазнался, мол, и т.д. Да не зазнался. Я никогда не был глупым человеком. И я прагматически совершенно понимал, что повторение пройденного для меня будет гроб. Поэтому искал другие роли.
- Интересно, вот Корчагин относится к числу ваших особо дорогих ролей? Время-то многие вещи переоценивает и какие-то образы, которые нам казались незначительными, становятся очень важными, а какие-то, которые казались этапными, вдруг обесцениваются…
- Безусловно, происходит и некая переоценка. После выхода фильма на экраны, когда началась моя обвальная просто популярность и известность, это было очень тяжелое время, я вам честно скажу. Оно назойливое, оно докучное. Меня это все раздражало и раздражает до сих пор. Я терпеть не могу, когда ко мне начинают приставать и говорить какие-то глупости, типа "ой, на экране вы моложе"… Ну, 46 лет прошло. Ну, я, что, "Портрет Дориана Грея", что ли? Правда, они не знают, кто это такой и кто это написал. Но дело в другом. Дело в том, что, понимаете, когда меня лет 10, наверное, величали на всех улицах и переулках – Корчагин, Корчагин – то можно взбеситься. И у меня уже была оскомина. А потом появилось "Место встречи изменить нельзя", и до сих пор опять: "Ну и рожа у тебя, Шарапов!" и прочее.
|
Но больше всего я боялся фильма "Как закалялась сталь". А трепетал я от того, как мои родители воспримут. Особенно пятую и шестую серию, когда Корчагин уже начинает хворать и прикован к постели. Когда глаза на весь экран. Где вы сейчас такие глаза найдете? Это же не какие-то буркалы, которые заполонили все пространство сегодняшнее.
Так вот, я трепетал, потому что мой Кочагин в чем-то напоминал родителям моего рано ушедшего, прикованного к постели брата Славочку. 17-летним мальчиком он умер, мне было два годика, когда он скончался. И мне всю жизнь не хватает старшего брата… Короче говоря, мы были у Аллочкиных родителей (Алла – супруга Владимира Конкина, скончалась 6 лет назад.- Авт.). Шестая серия закончилась. И проходит 20-30 минут, звонок в дверь и на пороге стоит моя мамочка, папочка мой стоит, они входят и мама на меня так смотрит… И они обычно такие подвижные, а здесь ни объятий, ничего… И меня уже колотит всего – думаю, ну, что же они молчат-то? Что они мне сейчас скажут-то? И вот мамочка, она небольшого росточка, она так ручонки свои тянет, открытые эти глазки, полные слез, тянет к моей мордашке, целует меня и говорит: "Спасибо, мальчик мой". И я зарыдал, у меня истерика была.
"ЭТО БЫЛА КРОВАВАЯ РАБОТА - С ВЫСОЦКИМ, ГОВОРУХИНЫМ, ВАЙНЕРАМИ..."
- Владимир Алексеевич, мы обратили внимание - вы так немного (недовольно!) скривились, когда говорили о фильме "Место встречи изменить нельзя"…
- Мне об этой картине уже скучно говорить, потому что все уже переговорено мною тысячу раз. Когда вот уже 36 лет - одно и то же - поверьте, может и ротик скривиться... "А как вам работалось с Высоцким?" "А как вы с Говорухиным?" "А вот что с Вайнерами?" Да мне все это уже давно неинтересно, я вам честно признаюсь. Абсолютно!
Вот мне иногда задают такой глупой вопрос – а вы предполагали, что это будет шедевр? Господи, боже мой!
Правда в том, что картина не снималась шедевром. Это была потогонная, весьма кровавая работа. Она заключалась в том, что я не нашел, так скажем, поддержки и участия, и понимания ни у Вайнеров, ни у Высоцкого, ни у Говорухина. Я говорю это совершенно откровенно, потому что я вообще хотел из картины уходить. И, может быть, ушел бы, если бы не появление Вити Павлова, которого я буду благодарить всю жизнь свою, пока мои глазки сами не закроются… Когда Витя Павлов появился в Одессе, а я уже собрал чемодан и хотел было уезжать, потому что я не могу работать в такой атмосфере. Когда тебя не любят, как можно работать, когда не тебя смотрят вот так вот… (Показывает - снова кривится. - Авт.)
Высоцкому почему-то прощалось все. Он обещал Говорухину, что он вообще только в Гамлета будет играть, что - никаких кино, никаких концертов… Потому что это две роли (Жеглов и Шарапов. - Авт), которые каждый день надо снимать… Ничего этого не было. Он тут же начал сниматься у Швейцера в "Маленьких трагедиях", он играл весь репертуар, он мотался по миру. И поэтому за три дня мы должны снять объем чуть ли не в полсерии. Ну, куда это годится?
И он потом исчезает – его нет две недели, три – а мы дурака валяем. Вот это работа? Да еще вот ощущение такого какого-то небожительства, которое, к сожалению, было свойственно.
А Вайнеры меня просто не любили. Потому что им казалось, что такой тонкорукий, достойный, интеллигентный русский мальчик не может быть Шараповым. Русский должен быть Ванькой. Поэтому, когда Высоцкий предложил Ваню Бортника на Шарапова – ну, ребята, ведь руководство-то телевизионное было с головой тогда, естественно. Это ж понятно, что это невозможно ни при каких условиях.
И вообще, я могу сказать, что он может быть десять тысяч раз великолепным артистом, но есть вещи, которые непозволительны просто. Поэтому в данном случае это была определенная селекция. И я, например, знаю из уст Сергея Георгиевича Лапина, простите, пожалуйста, потому что у меня были с ним весьма хорошие отношения…
|
- Это председатель Гостелерадио СССР?
- Да. Он решал все. Он знал все. У него на Пятницкой, в кабинете, я никогда не забуду, у него стояло семь телевизоров, одновременно включенных. А так как это 1973-й, 1974-й год, это было так необыкновенно для меня… И он в кабинете время от времени посматривал на них… И это был в хорошем смысле цербер, понимаете? Потому что он в узде держал и многие, так сказать, пищали тогда, но зато…
- И что он сказал?
- Он сказал: "Володя, ну, с тобой как-то все понятно, но меня очень смущает кандидатура Высоцкого, тут еще надо думать". Вот это была фраза, им сказанная.
- Это во время съемок?
- Да никаких еще съемок не было, это были только пробы. Говорухин меня уже пригласил на пробы, проба прошла... Но моя скромность не может дальше развивать эту тему, так как, простите, пожалуйста, фильм вообще бы никогда бы не снимался, если бы не было Конкина-Шарапова. Понимаете, да? Если вы помните то время.
Поэтому, когда сейчас вот эта болтовня… Я мог нравиться или не нравиться Вайнерам, не нравиться Говорухину или тому же Высоцкому… Это все наплевать и забыть – это наше закулисье. Это наша кухня. Главное – получилась картина! Вот если бы не было этих закулисных дел, то, может быть, и картина-то была бы детективом очередным, где Высоцкий там, ну, Конкин... Но этого было бы мало. Но то, что внутри там существовал конфликт – а ведь этот конфликт в результате и в сценарии есть, и у братьев Вайнеров, когда Жеглов застрелил Левченко, когда не нужно было этого делать. Понятно, что Шарапов не отстоял бы Левченко… Тем более, что мы знаем, что это разбой, шайка. Это понятно. Поэтому нужно было Левченко убить. Но это мы с вами понимаем, почему, но в той ситуации стрелять в человека, который спас другого человека, тем более, они фронтовики два…
Поэтому Шарапов и Жеглов разошлись в разные стороны. У нас был прекрасный диалог мужской, жесткий, где Шарапов высказал все… Это был диалог, который ставил точку на их взаимоотношении. Потому что Шарапов собой покрывал вот эту жегловщину.
Я не говорю о действительно талантливейшем исполнении Высоцким образа Жеглова. Я говорю о жегловщине. Потому что наступить на плащ Груздева – это гениальная была сцена, придумана и сделана ребятами. И вот этот интеллигентик в шляпе дергается… А он держал его, понимаете… И сказал – ты виноват, ты убил. И так далее.
А кошелек подложить? Понимаете, вот то, что мы воспринимаем так иногда с юмором: "Какой кошелек?", это далеко не смешно. Потому что жегловщина никуда не ушла. Потому что ты не виноват, так сказать, а "ты виноват" - и на тебя будут давить...
Ты интеллигентный человек, допустим, тот же Груздев… И поэтому, когда мне говорят – вот, Высоцкий сыграл Жеглова, вот Жегловых бы побольше… Я говорю – ты хочешь оказаться на стуле вместо Груздева? О чем ты говоришь? И не было бы Шарапова? И что бы с тобой было? Тебя бы расстреляли и все. Неповинного. Поэтому вот эта жегловщина – это отвратительнейшее явление.
И опять, еще раз повторяю – чтобы не путали Высоцкого, исполнителя потрясающего, это единственная роль, который Высоцкий сделал в кино. Да и в театре, пожалуй. Потому что все, что он делал – это все вопли, крики, эти вот жилы постоянно – одно и то же.
Вы извините, но нельзя играть "Братьев Карамазовых" и "Гамлета" - орать, орать и орать… Хочется иногда что-то потише. Ты шепотом что-нибудь скажи. Или помолчи. Потому что Высоцкий мог молчать. Но в силу определенного жанрового прокрустового ложа, потому что Любимов от него плакат этот требовал, он и кричал…
БЫЛ СЛУЧАЙ
Высоцкого едва не загрызла фанатка
- Владимир Алексеевич, вот есть такая байка, что во время съемок "Время встречи изменить нельзя" некая поклонница едва не покусала Высоцкого.
- Это было очень смешно. Я крайне редко рассказываю эту новеллу, потому что она очень проста и касается многих актеров, но в данном случае это говорилось действительно о безумной популярности Владимира Семеновича и, дай бог, чтобы каждому такое.
А это было перед Большим театром, где мы должны были снимать проход. Вот Ручечником – Евстигнеев и Градова, которая играла красивую барышню, шубу они там должны были взять. Идет диалог между нашими героями – Жегловым и Шараповым… Вот, значит, все, мы отрепетировали. А два часа ночи! Веревка висит бельевая, отделяя съемочную площадку, от этих колонн толстых, чтобы нам никто не мешал.
Но кучка почитателей все равно стояла... И, значит, нужно поправить грим, мы отрепетировали сцену, и мы снимаем. И вот, значит, Высоцкий только отошел за спину - раздается его вопль. Мы с Говорухиным смотрим и челюсти наши на асфальт приземляются… Мы видим, что какая-то барышня, очевидно, почитательница, неврастеничная донельзя, - она нет чтобы ему сказать, как она его любит и почитает, она от волнения забыла все слова русского языка и она его укусила в плечо, выражая тем самым свой безумный восторг. Слава богу, у него было кожаное пальто, если вы помните. Потому что, если бы это была гимнастерка, как у Шарапова, она ключицу выгрызла бы ему точно совершенно. И даже сквозь это кожаное пальто он чувствовал этот укус…
И вот она – ну, укусила, отойди – нет, она, наверное, сама еще больше своей неврастении перепугалась или, может быть, она вообще сумасшедшая, я не знаю… Она как вцепилась в него… Он ее пытается как бы от себя… И он – да помогите же! Мы видим, что у нас догрызают артиста, а мы стоим с Говорухиным просто обалдевшие… И мы, значит, за руки, за ноги эту барышню от него отдираем и вот со следующего дня у нас, наконец, сколько раз Говорухин просил наше милицейское оцепление – ну, чтобы машина милицейская была… вот, мол, вы там охраняете где-то, а здесь может всякое произойти… у нас артисты популярные снимаются.
И вот со следующего дня нам выделили газик, вот этот бобик, кутузку передвижную, и, как только какая-то пауза, Высоцкий нырк туда – милиционер его закрывал на ключ и вот он там сидел за решеткой – текст смотрел или бутерброд ел… А потом – мотор, камера – он выходил и мы работали.
